Weekly
Delo
Saint-Petersburg
В номере Архив Подписка Форум Реклама О Газете Заглавная страница Поиск Отправить письмо
 Основные разделы
Комментарии
Вопрос недели
События
Город
Власти
Анализ
Гость редакции
Взгляд
Человек месяца
VIP-рождения
Телекоммуникации
Технологии
Туризм
Светская жизнь
 Циклы публикаций
XX век - век перемен
Петербургские страсти
Судьбы
Поколения Петербурга 1703-2003
Рядом с губернатором
Взгляд 18/6/2007

Шестидесятники // Евгений КАЛМАНОВСКИЙ // Вертикальная соединенность

Дмитрий ЦИЛИКИН

Как-то мы шли с ним по Невскому, и некий встречный на ходу, быстро, но почтительно его приветствовал. Он ответил. "Евгений Соломонович, а кто это был?" - "Не знаю, сынок. - И с характерной своей саркастически-утрированной, дурашливо-театральной остраняющей интонацией. - Я очень известен".

На отпевании его в Спасо-Преображенском соборе в мае 96-го одна церковная старуха любопытствовала: "Кто помер-то?" - "Профессор какой-то", - отвечала другая. Третья встряла: "Говорят, из Театрального института".

Есть это ощущение - несправедливости. С которой судьба поначалу расположила жизнь Евгения Калмановского по отношению к современникам, а потом распорядилась памятью о нем. Литератор, критик, чей авторитет для людей театра был непререкаем, чьих оценок трепетали, но и жадно их ловили, автор нескольких прекрасных книг, педагог, которого все четверть века его преподавательских трудов студенты любили, как не всякого отца любят дети...
Однако его известность не вышла за пределы профессиональной литературной и театральной среды, он не стал, как некоторые его собратья по цеху, общепопулярной фигурой, хотя оснований для этого - интеллектуальных и, так сказать, человеческих - у него было поболе, чем у многих прошлых и нынешних телевизионных пастырей народов.

Обидно - тем важней нам, его ученикам и последователям, несправедливость эту преодолеть. Хоть попробовать.
Попробую.

"Барски-пренебрежительное отношение к коллективу"

Евгений Калмановский родом из Саратова. Отец его - легочный хирург, добравшийся в своем деле до больших высот: его труд в войну в челябинском госпитале был оценен орденом Ленина. Мама служила по экономической части, а в роду имела столбовых дворян. Возможно, такое смешение кровей, да еще и детство в старом волжском городе, - истоки напряженного неуклонного мыслительного и душевного усилия, с каким Калмановский всю жизнь относился к России, думал о природе национального, вчувствовался в него. Из детства же - повышенная его нервная отзывчивость, восприимчивость, острое переживание высот и низин бытия.

"В начале войны МХАТ был вывезен в мой родной Саратов, играл спектакли на сцене ТЮЗа. Я, четырнадцати-пятнадцатилетний, любил после школы сидеть на уличной скамейке у гостиницы "Европа". В ней как раз жили мхатовцы. Боже, выходившие из гостиницы или возвращавшиеся в нее, как они были прекрасны! Удивительные лица. Прелесть свободной распрямленной человеческой чистопородности. Осанка, походка, взгляд - все красивые, все изумительные. Во всяком случае, для меня, который рос весьма небогато, больше всего среди грубой, тесной, тупой простоты, в фантастической коммуналке, набитой разным людом. А тех людей, тех актеров взращивали Станиславский, Москвин, все, кто еще знал Чехова, кто впитал в себя лучшее из былой жизни и всем своим существованием нес весть о том поздним поколениям".
Здесь - важнейшее в устройстве его личности. Он, сам признавая свою страшную стеснительность в молодости, нервность до муки, превратил их не в замкнутость, не в обиду на мир и людей или, наоборот, не в стремление окружить себя таким человеческим фоном, на котором сам бы смотрелся выигрышно. Он, томясь своими несовершенствами, тянулся ко всем, кто выше, умнее, лучше его. Это ведь и есть талант ученичества. Требование (а теперь - завет) "расти над собой" - одно из главных, что предъявлял он уже своим ученикам в профессии и в жизни.

Будучи с детства страстным книгочеем, естественным образом поступил в Саратовский университет на русское отделение филфака. Там тогда преподавал крупнейший филолог Григорий Гуковский, приехавший в Саратов вместе с эвакуированным Ленинградским университетом, да и оставшийся. С семьей Гуковских Женя познакомился еще школьником, через дочь их Наташу стал своим в доме - и преданнейшим учеником Григория Александровича.
"Если бы Гуковского не было в моей жизни, я мог бы не узнать, как культура связывает воедино книги и человеческое житье. Боюсь, этому не научишься по написанному. Я мог не узнать высших пределов существования людей, его высших законов. Не догадаться, что следует поступать не так, как тебе проще или удобней, а как велят эти законы. Мог бы не увидеть - а лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать или прочесть, - что человека создает его способность сопротивляться жизненному болоту", - напишет он много позже.

Вернувшись в Ленинград, осенью 48-го Гуковский добился перевода Жени в Ленинградский университет. Летом 49-го Григория Александровича арестовали как вредителя и шпиона - его талант, артистизм, внутренняя свобода делали его слишком чужим страшному времени, политому мертвой водой. Он умер в тюрьме от сердца весной 50-го, не дожив даже до сорока восьми.
В университете, само собой, пошли собрания с проклятьями в адрес Гуковского и покаяниями в собственной политической близорукости. Калмановский держался: молчал, уклонялся от общей травли арестованного профессора - что уже было огромным мужеством. Хотя можно было и говорить (что именно следует говорить на разборе персонального дела, советовал его однокурсник Юрий Лотман, "фронтовик и член партии"). Между прочим, тридцать лет спустя Юрий Михайлович посвятил памяти Гуковского свой комментарий к "Евгению Онегину", ставший столь знаменитым.

Калмановского же обвинили в индивидуализме и, как значилось в тогдашнем людоедском тезаурусе, "барски-пренебрежительном отношении к коллективу". Выражавшемся, в частности, в том, что "по космополиту Гуковскому он так и не высказал принципиальной позиции". Дело шло к исключению, но каким-то чудом в райкоме комсомола ограничились строгим выговором. С ним распределение светило разве что в Ямало-Ненецкий округ, однако Женина тетя, до революции окончившая Сорбонну, а при советской власти получившая орден Ленина за учительские труды, отправилась в Москву и как-то выхлопотала любимому единственному племяннику назначение домой, в Саратов.
Там Калмановский три года преподавал русский язык и литературу в мужской гимназии, которую сам и окончил, потом заведовал в ТЮЗе литературной частью. А затем вернулся в Ленинград - чтобы выбираться на свою настоящую дорогу.

Познать замысел Бога про себя

Вернее, дорог было две - литература и театр. Для него словесность составляла, возможно, главную ценность, он из породы литераторов, воспитанных одновременно в благоговении перед печатным словом - и перед чудовищной трудностью, косностью советского книгоиздания, когда выход книги был столь же значим, как рождение ребенка. Но он как-то парадоксально-гармонично соединял представление о себе как (по выражению Лидии Гинзбург) о "человеке за письменным столом", тщательном кабинетном исследователе и размышлителе, самоосуществляющимся во вникании в чужие тексты и создании собственных, - и абсолютное понимание (не мешавшее горячему увлечению) тщеславного, суетного, внешнего, но порой прекрасного мира театра.

Калмановский познакомился с Евгением Львовичем Шварцем и был близок с ним в последние два с половиной года его жизни. В удивительных дневниках Шварца (которые тот вел всю жизнь сугубо для себя - не считая себя настоящим писателем, поставив себе правилом отрабатывать ежедневный урок в прозе) одна из главных тем, лейтмотив - поиск своего индивидуального пути. Жизнь до литературы, до драматургии Шварц называет мучительным блужданием в потемках - они осветились, когда он начал сочинять, понял, что это - его. Здесь они с Калмановским, полагавшим Шварца вторым важнейшим для себя учителем, очень похожи. Отыскать одну во поле дороженьку, познать замысел Бога про себя и помочь ему осуществиться - в сущности, и есть так называемый смысл жизни.
"Евгений Львович же был из тех пока, увы, немногих, кто сотворяет свою жизнь. Он час за часом строил себя сам, и строилась его жизнь с огромной затратой сил, однако же не производящей, как мне казалось, нервную тряску ни в самом Шварце, ни вокруг него. Каждый час его жизни поистине был сотворен. С умом и вкусом".

Воспоминания Калмановского о Шварце называются "Возможность совершенства" - "Знакомство с Евгением Львовичем и заставило меня окончательно поверить в возможность человеческого совершенства - разумеется, относительного".
Поверив в эту возможность, Евгений Соломонович искал совершенства, его добывал, то есть искал максимально достижимой правильности, безупречности. Прежде всего совершенства слова, слов. Но и поведения, поступков, даже намерений.

Евгений Шварц - ординар чудовищному российскому XX веку. Опровергнув известную формулу насчет гения и злодейства, используемую многими (совсем не гениями) как индульгенцию. "Время было такое, все были такие" - все, да не все! Шварц не был. Ни одной подлости не сказал, не сделал. Значит, возможно. Значит, есть вещи важнее теплого мягкого уютного существования в семье и достатке, да что там - самой жизни дороже. Потому что есть и такие вещи, совершив которые, жить станет совсем нельзя. Огромный, поразительный талант Шварца неотрывно, органически соединялся с его нравственным обликом, хрупкой, чувствительной и всечувствующей, ежеминутно страдающей душой и острым, трезвейшим до язвительности умом. Такое триединство и породило феномен его творчества, по сей день дарующий нам утешение.
Сейчас, читая рассказ Калмановского о Шварце, впечатления от личного знакомства и анализ пьес, не могу не видеть перетекания, наследования. Всё, что Калмановский ставит Шварцу в достоинство: ум и главное его проявление/следствие - юмор, сочувствие добрым и сильным, снисхождение к недобрым, но слабым, понимание несовершенства людской природы, способность извинить его, но непримиримость к морально безнадежным, непрощение подлости и лжи - это ведь свойства и самого Евгения Соломоновича. Как и у Шварца, не полученные от рождения, а, хоть и при хороших задатках, воспитанные, выработанные в себе.

Первый завлит "Современника"

Шварц, вслед за Гуковским, оставил своего ученика горевать о нем - в 58-м.

Тем временем судьба готовила Евгению Калмановскому совершенно шварцевский подарок: не дурацкое сказочное везение, но вознаграждение - строго по трудам. В 57-м в Москве образовался театр "Современник". Калмановский его увидел, полюбил, разобрал в рецензиях - и когда театр, снискавший к тому моменту славу и всеобщую приязнь, приехал на гастроли в Ленинград, глава его Олег Ефремов позвал Калмановского в завлиты. Завлита у новой студийной компании не имелось, так что Евгению Соломоновичу суждено было стать первым.
Он до конца дней прикипел к Ефремову. Потом писал о нем - необыкновенно убедительно и с настоящим душевным теплом. Ефремов для него был образцом художнической и человеческой доброкачественности. Двадцать лет спустя Евгений Соломонович не мог простить Анатолию Эфросу (хоть был с ним дружен, ценил высочайше), что тот, когда партийные интриганы от культуры иезуитски выдумали погасить скандал с уездом Юрия Любимова за рубеж, назначив Эфроса в Театр на Таганке, сказал высокопоставленному уговаривателю: "А вот Ефремов не советует" - тем подставив Ефремова, который, таким образом, становился критиком высочайших решений.

Однако работа в "Современнике" требовала не мотаться между двумя городами, а жить в Москве. Что Ефремов и предлагал. Но Калмановский выбрал остававшихся в Ленинграде жену и сына. Так он поступал всегда. Дети (родилась еще дочь - в следующем браке, тоже потом распавшемся) вообще были предметом неустанного, самоотверженного его попечения, как бы туго ни приходилось, в том числе материально. Это не хочется называть несколько напыщенным словом "благородство" - это было естественное поведение ответственного человека, который не может иначе.
Но ведь он жил даже не с, а внутри великой русской литературы XIX века с ее императивными этическими законами - "культура связала воедино книги и человеческое житье".

"Не иди по первопутику"

Почти десять лет зарабатывал исключительно пером. В 68-м Анатолий Юфит, возглавлявший театроведческий факультет Театрального института, пригласил его преподавать.

Он в высшей степени обладал важнейшим педагогическим свойством - адамовым даром поименования вещей, способностью к формулировкам столь точным и ярким, что они непреложными законами врезались в сознание учеников и навсегда служили им руководством и подспорьем. "Доказывать! Показывать!" - царапал он своим кудряво-корявым почерком на полях студенческих работ: в самом деле, никак иначе нельзя рассказать о спектакле и судить о нем. "Не иди по первопутку!" - то есть, берясь за предмет, изучи все, что написано о нем до тебя. "Кому нужно это пустое плескание слов?"
О, свои-то слова он искал долго, пробовал, проверял и перепроверял - но в результате рождались формулы, исчерпывающие предмет. "Музыка талантливого проживания жизни" - об Алисе Фрейндлих. "Идеально неправильное лицо" - о ней же. Вышедшая в 89-м его книга "Алиса Фрейндлих" до сих пор остается лучшим, самым содержательным из всего, что сказано об актрисе, чье поразительное искусство почти не поддается описанию.

В жизни - устно - отточенность, единственность его слов, оборачивалась остроумием блестящим и часто убийственным.
Заседание кафедры. Звонит телефон, Калмановский берет трубку: "Кого? Гительмана? Вы позвонили на кафедру русского! театра".

Про коллегу, неведомо как сделавшего научную (на самом деле, конечно, псевдо-) карьеру: "Один из самых глупых людей, которых мне довелось в жизни встретить". Про популярного в тот момент политика, имя которого, как говорится, гремело: "Предводитель стада павлинов".
На творческом вечере Сергея Мигицко в Доме актера, который Евгений Соломонович должен был вести, вместо его вступительной речи опустили экран, пошел фрагмент фильма "Инкогнито из Петербурга" с героем вечера в роли Хлестакова. Зажегся свет, на сцену вышел Калмановский и отчеканил: "Долго я скрывался от этого произведения, но наконец оно меня настигло".

Покупаем билеты в Павловский парк. Он - кассирше: "А пенсионерам нет снисхождения?" - "Нет, всем одинаково". - "Зачем же я старел?"
Для него не существовало непререкаемых и даже просто заранее, превентивно уважаемых авторитетов. Всему давалась сегодняшняя цена. Прекрасное - сейчас, перед глазами прекрасно. Умное - умно. Но и глупость, пошлость припечатывались, пригвождались его бескомпромиссным определением. Потому, кстати, не ощущал он себя членом никакой корпорации, поколения, не любил словца "шестидесятники" (даром что был так близок к "Современнику" - символу шестидесятничества). Это горизонтальная соединенность, а он чувствовал вертикальную: через Гуковского - к Тынянову, к великому филологу академику Венгерову, через мхатовцев - к Станиславскому и Чехову.

Причем его уверенность в том, в чем был уверен, нисколько не сочилась самодовольством. Вообще почти библейская благообразность его облика сламывалась, смазывалась мгновенной гротескной гримасой, каким-нибудь дурашливым припеванием, выворачиванием слов наизнанку. Когда он бывал в ударе, мог довести застолье буквально до слез, до колик от смеха. Его однокурсница по университету рассказала, что "барски-пренебрежительное отношение к коллективу" проявлялось, в частности, так: во время лекции он просунул руку из коридора в дверь аудитории, дотянулся до выключателя и вырубил свет...

Правдоучитель

Ему была присуща отцовская деятельная - заботливая, хлопотливая - доброта. Он беспрерывно кого-то опекал: участников семинара молодых критиков при Союзе писателей; театроведов, ставших из студентов учениками; людей театра, которых полюбил. Он чувствовал себя ответственным за младших, за еще неразумных, не нашедших пока - как Шварц, как он сам - одну свою дороженьку. "А Вы знаете, такой-то о Вас сказал..." - "Не передавай! Никогда нельзя передавать", - наставлял он. Или: "Сынок, нет ничего хуже, чем врать. Никогда нельзя врать!"
Без правдивости не было для него ни жизни, ни искусства. Главной принципиальной заслугой Станиславского он полагал привнесение в фальшивый, лживый театр правды. Однажды поддался на провокацию режиссера Вадима Голикова, в 70-е возглавлявшего Малый драматический театр: мол, легко критиковать, а поди сам поставь. Калмановский и поставил - спектакль "Двое чужих" имел успех, шел бессчетное количество раз.
О репетициях Евгений Соломонович рассказывал: "Актриса как-то так странно говорит: "Гы-гы-гы". - "А что это Вы делаете?" - "Это я смеюсь". - "Но так вроде никто не смеется"". Настоящие актерская и режиссерская работы существовали для него лишь в полноте и многообразии их подлинных жизненных связей.
Его любимым делом было отыскивать и поддерживать новое талантливое. Он первым написал большую аналитическую статью про Анатолия Эфроса. И про Жванецкого первым. И огромный дар Эдуарда Успенского впервые отмечен именно Калмановским. Когда же дорога становилась широкой, укатанной, обсаженной лаврами, когда человек, шедший поначалу трудно, спотыкаясь, пересаживался в экипаж с рессорами, Калмановский терял к нему интерес.
Для него было прямо-таки физически невозможно участвовать в каком-нибудь хоре: любое стройное пение - хоть хвалителей, хоть хулителей - всегда нарушал его иронический смешок или, наоборот, тихий, но уверенный голос в защиту.
Все это, понятное дело, не шибко способствовало карьерному росту. Он никогда не был каким-то специальным диссидентом, по-шварцевски полагая, что долг порядочного человека - честно делать свое дело, как он его понимает. Но он был вольнодумцем в буквальном значении слова - думал вольно, не стесненно предуказанными временем правилами.
Сила и оригинальность мысли вкупе с силой, оригинальностью и обаянием личности - то, что делало его таким популярным у студентов, - шли поперек рутинному сознанию многих высокопоставленных крыс из театральной и литературной среды. Выдающуюся, капитальную, новаторскую "Книгу о театральном актере" (Л: "Искусство", 1984) не приняли в качестве докторской диссертации, более того - зарубили, истоптали в ходе многочасового обсуждения. Это стало большим ударом. Кто-то считает - давшим толчок его болезни.

Свобода от советского

В 87-м он ушел из Театрального института, решив, наконец, полностью отдаться литературным трудам. Возможности к тому открывались - он был востребован как исследователь, эссеист, мастер жанра, определенного им на титульном листе сборника "Путник запоздалый", посвященного русским писателям XIX века, - "рассказы и разборы". Но в начале 90-х издательства, печатавшие такое, впали в кому. Все-таки со скрипом вышла книга "Российские мотивы".
Тогда же Калмановского пригласили вновь профессорствовать на театроведческом факультете. Чуть позже - стать заместителем директора Александринского театра по репертуару. Он принял этот пост - мыслилось логичное закругление жизни: начав со службы в театре, ею и кончить. Но болезнь брала свое. Он и тут был верен себе: преобразующий, созидающий ум ведет человека - по-настоящему умный не может не быть добрым, не быть мужественным. Перед химиотерапией прошел полное обследование, сказал жене: "Я совершенно здоров - приходится гнить от рака".
Профессорские "корочки" пришли из Москвы уже после его смерти. Последний литературный труд "Жизнь: книги и люди", названный им "опытами рассудительной прозы", - про Гуковского, Шварца, Ефремова - дошел до второй корректуры, но света при жизни автора так и не увидел. Не увидел и до сих пор*.
Перечитывая сейчас его статьи и книги, дивишься: написанные в советскую пору, они совершенно свободны от всего советского. Никаких скидок на время делать не нужно. Все слова - теперешние, всегдашние. Ни одна мысль не устарела, более того, многие из них только начинают открываться в настоящей своей глубине.
Двадцатого июня исполнится восемьдесят лет со дня рождения Евгения Калмановского - прекрасный повод, наконец, издать эту его книгу. Хотя формального повода вовсе не требуется - в том есть насущная нужда.

-----

*- В данной статье выдержки из неопубликованной книги Е. Калмановского приводятся по рукописи.

Назад Назад Наверх Наверх

 

Догорает ли эпоха?
"Кризис наступил, однако это лишь начало.
Подробнее 

Модель села на мель
Почему-то уверен, что в недалеком будущем люди станут делить время на новые отрезки "до" и "после".
Подробнее 

Растворившаяся команда // 1991-2008: судьбы российских реформаторов
В прошлом номере мы завершили статьей о Егоре Гайдаре публикацию цикла "Великие реформаторы".
Подробнее 

Куда пошла конница Буденного // Голодомор в СССР: как обстояло дело за границами Украины
В последние месяцы одним из самых острых политических вопросов на постсоветском пространстве стал вопрос украинского голодомора, имевшего место в 30-е гг.
Подробнее 

С КЕМ ВЫ, МАСТЕРА КУЛЬТУРЫ // Владимир Войнович // Советский режим был смешнее нынешнего
Писатель Владимир ВОЙНОВИЧ рассуждает о грядущей смуте и об идейном родстве нынешней власти и советского руководства.
Подробнее 

Некромент, или Смертельное танго
Пять сюжетов, от $ 2 за штуку.
Подробнее 

Пиар, кризис и бла-бла-бла
Не то чтобы небольшая брошюра записок и выписок директора по связям с общественностью "Вымпелкома"-"Билайна" Михаила Умарова была совсем уж бессмысленным и бесполезным чтивом - отнюдь.
Подробнее 

"Это было летом"
В галерее IFA под патронажем Санкт-Петербургского творческого союза художников прошла выставка "Это было летом".
Подробнее 

Хорошо воспитанный старый мальчик
Создатели документальной ленты о Валентине Берестове, презентация которой прошла недавно в Фонтанном доме, назвали свое широкоформатное детище "Знаменитый Неизвестный".
Подробнее 

Письма из Германии // Константа
Есть такая поговорка: "Господь и леса не сравнял".
Подробнее 

С кем вы, мастера культуры? // Алексей Герман // Наш народ был изнасилован. И многим понравилось…
Кинорежиссер Алексей ГЕРМАН в интервью "Делу" рассказал о том, каким ему видится нынешнее состояние российского кинематографа, какие идеи задают в нем тон и что представляет собой сегодня российская интеллигенция.
Подробнее 

Никита Белых // Россия не доверяет демократам
Агония новейшей российской оппозиции, похоже, близка к финалу.
Подробнее 

 Рекомендуем
исследования рынка
Оборудование LTE в Москве
продажа, установка и монтаж пластиковых окон
Школьные экскурсии в музеи, на производство
Провайдеры Петербурга


   © Аналитический еженедельник "Дело" info@idelo.ru